Рус
- О нас
- Журналы
- Книги
- Авторам
- Договоры
- Рецензирование
- Услуги
- Статистика
|
(Опубликовано в журнале «Философия и культура» № 6, 2014) 20/07/2014 Незадолго до смерти в 2009 году большой скульптор Лазарь Гадаев создал памятник Осипу Мандельштаму. Установленный на окраине тихого парка в Воронеже мертвый поэт своим изваянием как бы пытается докричаться до идущих мимо людей. Тщетно. Не слышат. Не замечают. Молчат.
Творцы, а только по отношению к ним и стоит обсуждать эту тему, к собственному вынужденному молчанию относились по-разному. Мандельштам, преодолевая удушающую горловую хватку власти, судорожно хрипел. Андрей Платонов долго не находил выхода и страдал. (Однажды ночью, как свидетельствует исследователь его творчества А. Варламов, проснувшись, он даже увидел себя самого сидящим за столом и что-то пишущим) . В конце концов, научился говорить сам с собой. Но и от этого разговора-бормотанья те, кому было положено подслушивать, покрывались холодным потом. Ахматова, как вспоминают друзья, почти неслышно «бурчала». Но кроме превращения в голос личного молчания, она слушала молчание народа. Что об этом думала? В ее рабочей тетради находим слова из надгробной речи епископа Сенезского Де Бове Людовику ХV: «Народ не имеет права говорить, но, без сомнения, имеет право молчать!.. И тогда его молчание является уроком для королей!» . Не слишком ли обнадеживающе для России? У народа Франции не было п р а в а говорить, что не означает, что говорить он не умел. Напротив, умел и делал это часто. А вот умел ли говорить народ на родине великого поэта?
* * *
Не думаю, что в России, славящейся своей «стабильностью» во многих отношениях, народ во времена Анны Андреевны сильно отличался от нынешнего. Большевизм, в пору расцвета которого довелось жить Ахматовой, по свидетельству философа Федора Степуна, создал в стране невиданную в истории «фабрику единообразных человеков». Послушаем: «Очевидно, государственный деспотизм не так страшен своими политическими запретами, как своими культурно-педагогическими заданиями, своими замыслами о новом человеке и новом человечестве» . В переделке народа замысел, надо признать, удался. Но остается вопрос: что под народом понимать?
ХХ век, в лице многих творцов избавившийся от «народолюбия», обязательного для разночинной и части аристократической интеллигенции ХIХ столетия, соотношение голоса поэта и народного молчания видел по-иному. Но чтобы оттенить это, надо вернуться к пониманию, принятому в ХIХ веке. И здесь, конечно, первое слово Пушкину.
Надо признать, что часто оправдательно трактуемое у нас тотальное «безмолвие» народа – вовсе не оправдание у автора «Бориса Годунова». Пушкин понимает, но не оправдывает народ, в том числе и потому, что большой разницы между ним и его господами нет. Много истинного в трагедии Пушкина есть в словах о народе и бояр, и самого Бориса. Народ нищ и темен, а нищета лишена человеческих достоинств, совести в том числе. Вот, к примеру, поведение бабы с младенцем на руках в сцене народного плача при уговорах Бориса принять царствие:
Показателен и финал трагедии. Как помним, народ в порыве подобострастия к Димитрию бросается ко дворцу с криками: «…Вязать Борисова щенка!», «Да гибнет род Бориса Годунова!». И это вряд ли шутка – расправа вполне вероятна.
Но вот этот порыв материализован. Голицын, Мосальский и другие бояре вершат дело убийства жены Бориса и его сына Федора:
Что происходит? Почему только что явленный народный порыв к убийству гаснет? Народ одумался, осознал греховность убийства? И если бы его не опередили бояре, народ, вопреки намерению, не растерзал бы Федора? Прямого ответа на эти вопросы нет. Однако, как представляется, очевидно: народ в очередной раз хотя и ужасается, но соглашается принять факт убийства, исполненного властью. И, более того, он признает право на господство очередного убийцы. В этой связи, в нравственном отношении, столь ли велика разница между не совершившим, хотя и намеревавшимся совершить убийство народом, и намеревающейся и исполнившей это намерение властью?
Впрочем, отличие есть. И оно, к сожалению, не в добром, а в злом начале, на которое одни не способны, а другие следуют ему легко. Дело, как кажется, в отсутствии у низовой массы той самой готовности идти до конца, переступая через трупы, которое есть у государей, самозванцев, деспотов вообще. У них, в отличие от народа, для совершения преступления, диктуемого логикой борьбы за власть, «кишка не тонка». Народ же не идет на это не потому, что он нравственен и высок, а потому, что им управляет страх неизвестности перед тем, что находится «по ту сторону добра и зла», да и прямые опасения: «а ну, как дело повернется по-другому?»
Если принять это объяснение, то тогда, кажется, становятся понятными слова, высказываемые о народе боярами Шуйским, Пушкиным, да и самим Борисом.
В отечественных исследованиях есть, конечно, иные трактовки проблемы молчания, народного мятежа и права на убийство. Их авторы полагают, что этой трагедией великий поэт хотел показать, что сильнее государственной неправой власти народное мнение, которое рано или поздно карает эту власть. «Народное мнение, а не цари и самозванцы творят суд истории – вот великая мысль Пушкина в «Борисе Годунове», читаем, например, у Г. Волкова . Мне мысль эта не кажется бесспорной. И даже довод автора, о том, что «мнение народное произнесло свой приговор над Борисом Годуновым …устами юродивого:
Нельзя молиться за царя ирода!», а сам Пушкин признавал, что он «никак не мог упрятать моих ушей под колпак Юродивого. Торчат!» , не доказывают правоты исследователя. Известно, в частности, что авторское «Я» поэт связывал и с другим персонажем драмы – боярином Пушкиным, мнение которого о народе приводилось.
Кроме того, тот или иной вывод возникает не на основании отдельных реплик героев, а в общем контексте произведения, который завершается авторской ремаркой: «народ безмолвствует». К тому же, справедливо приводимые параллели с восстанием декабристов и временем написания пьесы (за месяц перед выступлением!) настраивают на ее сопоставление с реальностью 14 декабря 1825 года. Как и в «Борисе Годунове», народ не только молчал, но не заметил слова, произнесенного на Сенатской площади. А это слово было посильнее, чем реплика юродивого. К несчастью, народ в России в большей части своей истории был и остается нем. И трагедия «Борис Годунов» названа трагедией и по этой причине тоже.
Неоднократно замечалось то, что позднее сформулировал Николай Бердяев: «Если творец хочет выразить судьбу своего народа и разделить ее, то потому, что он внутренне с ней связан, и даже, может быть, более с ней связан, более есть настоящий народ, чем бескачественная народная масса. О народе мы судим прежде всего по его гениям, по его вершинам, а не по обыденной жизни человеческих масс, по качеству, а не по количеству» . В этом замечании, как видим, маятник отношения к народу от точки необъятной любви качнулся к другой точке – уничижения: «бескачественная масса», «количество»… При том, что понимание слов «творец …связан с народной судьбой более, чем сам народ» отдано на волю читателя.
Бердяевское суждение приведено для того, чтобы оттенить принципиально иную позицию Ахматовой, выраженную ею неоднократно. Например, в «Решке» второй части «Поэмы без героя» чеканно-четко:
В том положении, в котором жила Ахматова, и в котором жили сотни тысяч и миллионы, невозможно помыслить бердяевскую диспозицию «творец» - «народ». Мысль – творец более, чем народ связан с народной судьбой - не работает. Они вровень.
Но равняли Поэта и народ не только безмерные страдания и горе. Сама же Ахматова констатирует иное - всеобщее поравнение людей смертью, ее тотальное и постоянное, вневременное доминирование над жизнью.
Это же – господство смерти – десятилетием до нее осознал и о нем написал Андрей Платонов. Царством смерти он видел весь СССР. В одном из писем автора «Котлована» находим ужасающие строки: «Тоска совсем нестерпимая, действительно предсмертная. Все как-то потухло и затмилось. …Всюду растление и разврат. Пол, литература (душевное разложение), общество, вся история, мрак будущего, внутренняя тревога – всё, всё, везде, вся земля томится, трепещет и мучается» .
Что же все-таки хотел сказать Андрей Платонович, избирая себе в качестве символа бытия в СССР старуху с косой ? Думаю, он хотел найти то, посредством чего можно объять необъятное. Вспомним. Когда древнегреческие философы озаботились вопросом о мире в целом, они нашли единственно возможный для этого мыслительный ход – сообщить нечто о «материале», из которого он устроен. Их ответы – вода, воздух, огонь, атом – об общем в необъятном разнообразном. Думаю, что и Платонов, размышляя над вопросом, что такое новая советская страна, нашел свой «атом» то, что пребывает во всем. К его ужасу этим первоосновным и вездесущим атомом оказалась смерть. И она же связала воедино недавнюю предысторию страны, ее настоящее и будущее.
Напомню, что сам Андрей Платонов в статье «Коммунизм в сердце человека», опубликованной в 1922 году, рассматривал смерть (физическое уничтожение буржуев) как единственно необходимый и неизбежный способ уничтожения все еще живущего прошлого, условие строительства нового общества – то есть, будущего. Он писал: «Пролетарий не должен бояться стать убийцей и преступником и должен обрести в себе силу к этому. Без зла и преступления ни к чему в мире не дойдешь и умножишь зло, если сам не решишься сделать зло разом за всех и этим кончить его» .
Молчание как лишение жизни, как смерть – одна из центральных тем русской классической литературы. Первым к проблематике границы жизни и смерти (молчания) обратился А.С. Пушкин в «Гробовщике», одной из «Повестей покойного Ивана Петровича Белкина». Здесь смерть вплетена в более широкий мировоззренческий контекст размышлений о судьбе. Она – продолжение жизни и часть назначенного человеку пути. Но у Пушкина, как и вообще в отечественной прозе ХIХ столетия, этот смертный путь не вторгается в пространство жизни так, как это происходит в ХХ веке, например, у Платонова, когда непонятно – в жизни или в смерти пребывают герои. У реалистов Пушкина, а вслед за ним и Льва Толстого смерть входит в жизнь и в этот же момент ее прекращает. А если все же (как это делает Пушкин), смерть «живет» в жизни, то случается это только во сне, когда человек как бы переходит в царство смерти тем, что он молчит.
Ощущение приближающейся личной встречи с миром теней посещает гробовщика Адриана Прохорова уже с первых строк повествования – с момента переезда героя со старой квартиры, где в доме новом, недавно купленном. И хотя вся его работа совершается как бы в паре со смертью, казалось, должна была приучить его к спокойному к ней отношению, тем не менее, этого не было. А тут застолье. На вечеринке у немца-ремесленника один из гостей предложил выпить за здоровье тех, на кого гости работали. И гробовщику пришлось пить за здоровье …мертвецов. Во сне Адриану снится пирушка, на которой он встречает своих клиентов, пьет с ними, разговаривает. Однако когда один из мертвецов попытался обнять его, он в ужасе отталкивает скелет и тот рассыпается. И здесь важное место: в мире мертвых, оказывается, существуют те же нормы и понятия, что и в мире живых. Гробовщику случается нечаянно толкнуть один из скелетов, который упал. «Между мертвецами поднялся ропот негодования; все вступились за честь своего товарища, пристали к Адриану с бранью и угрозами, и бедный хозяин, оглушенный их криками и почти задавленный, потерял присутствие духа, сам упал на кости отставного сержанта гвардии и лишился чувств».
Пушкинское эскизное описание загробного мира с упоминанием понятий о чести, способностью испытывать негодование и браниться, дает нам понимание того, что между двумя мирами нет существенного различия. Более того, переход из одного мира в другой не видится чем-то невозможным или исключительным. «Тот» мир не менее реален, чем описанная автором пирушка. Для русского человека мир здешний и «тамошний» равно существуют и не в том ли их подобие, что и здесь, и там человек согласно молчит?
Едва ли не центральной делает тему смерти в своем творчестве Лев Толстой. Повесть «Детство», как помним, начинается пробуждением Николеньки Иртеньева с мыслью о смерти матери и с возникающим вслед за этим чувствами и страхами. В 1858 году появляется рассказ «Три смерти», замысел которого подробно истолкован самим Толстым в письме к тетке: «Моя мысль была: три существа умерли – барыня, мужик и дерево. – Барыня жалка и гадка, потому что лгала всю жизнь и лжет перед смертью… Мужик умирает спокойно, именно потому, что он не християнин. Его религия другая, хотя он по обычаю и исполнял христианские обряды; его религия – природа, с которой он жил. Он сам рубил деревья, сеял рожь и косил ее, убивал баранов, и рожались у него бараны, и дети рожались, и старики умирали, и он знает твердо этот закон, от которого он никогда не отворачивался, как барыня, и прямо, просто смотрел ему в глаза… Дерево умирает спокойно, честно и красиво. Красиво, - потому что не лжет, не ломается, не боится, не жалеет» .
«Севастопольские рассказы» значимое продолжение исследования опыта смерти. Кульминационное место испытаний человеческого естества в первом очерке цикла – четвертый бастион. Толстой показывает две разные точки зрения на этот «страшный бастион»: тех, кто на нем никогда не был; и тех, кто живет там. Первые убеждены, что четвертый бастион есть верная могила для каждого, кто пойдет на него. Вторые, говоря про бастион, скажут, что там сухо или грязно, тепло или холодно в землянке. За этим – отношение к смерти.
Продолжая погружать читателя в прозу военной жизни, автор выводит его на дорогу к бастиону, а там начинается сплошная грязь. Едва ли не каждая часть текста содержит в себе это слово. Вот солдат, размахивая руками и осклизаясь под гору, по жидкой грязи, со смехом пробегает мимо; траншея наполнена жидкой, желтой, вонючей грязью выше колена; изрытое грязное пространство, окруженное со всех сторон трупами; пушка, до половины потонувшая в грязи и т.п. .
Вообще грязь, а на самом деле – растворенная в воде, разбавленная водой земля (в том числе и земля-кормилица, и мать сыра-земля), играет роль сопутствующего элемента в толстовских описаниях могущего каждое мгновение состояться перехода человека из царства жизни в царство смерти. Вспомним, что в рассказе «Три смерти» экипаж барыни стоит прямо посередине грязи и сил выбраться из нее на сухое место у умирающей, в отличие от сопровождающих ее, нет. Образ этот – как бы предуведомление всем умирающим о том, что земля уже готова принять их в свое мягкое нутро. И они, хотя и по-разному реагируют на этот сигнал, но все же не так как собирающиеся жить дальше. Эти последние через грязь перебираются, от грязи отмываются, как-то грязь преодолевают.
В связи с темой смерти как молчания и жизни как внезапно прорезывающегося голоса, в творчестве Толстого не менее значимы повесть «Смерть Ивана Ильича» и рассказ «Хозяин и работник». Оба произведения строятся по одной смысловой траектории. Герои обоих – член судебной палаты Иван Ильич и купец второй гильдии Василий Андреевич – живут, как принято в их социальных группах: в делах и без любви. Оба женились, тогда и так, как это было «положено», оба не любят своих жен. Правда, купец, может быть больше расположен к своему сыну. Однако определить, насколько это определяется его отцовской любовью, а насколько – приписываемым ребенку статусом «наследника», сложно. Больше они не любят никого и, наверное, это чувство никогда бы не дало им о себе знать, если бы не чрезвычайные обстоятельства. Как помним, Иван Ильич неловко падает с высоты боком на кресло и с тех пор нечто, произошедшее с ним, начинает его медленно убивать. Купец, одержимый делом, которое, как он полагает, не терпит отлагательства, так как торгуемый лес может быть перекуплен другими, не хочет замечать происходящей у него на глазах опасной перемены погоды. Мороз, снег и ветер кажутся ему незначительными препятствиями в сравнении с близостью (всего несколько верст и сговорчивый продавец) желанной цели.
К обоим медленно (к одному – в течение недель, к другому – в течение ночи) подкрадывается смерть. И обоих в последний момент спасает любовь. (Ничего подобного нет у Андрея Платонова). В обоих случаях избавительница от страха и страданий, примиряющая со смертью любовь приходит, когда человек начинает думать, заботиться, любить другого. Сострадание к ближнему – непременное условие возможности любви.
Обуздать смерть, как помним, пытался и гоголевский философ Хома. «Сделать зло разом… и этим кончить его», пробовал герой Достоевского Родион Раскольников. Смерть осталась не уязвимой, осталась тем, к чему человек так и не сумел притронуться, оставаясь живым. Может быть, нечто подобное о смерти понял отец Саши Дванова, любопытный рыбак с озера Мутево? Ведь там, на дне, между жизнью и смертью, обитали рыбы, которые молчали и не думали, потому что уже знали. И так же осознанно, как и отец, поиск иного бытия, отличного от существования в земном царстве смерти, продолжил ушедший в озеро – вечную молчащую стихию – Саша.
Смерть – одна-единственная общая скрепа разнообразного платоновского мира. И обретается она не только там, где была в литературе ХIХ века, за порогом жизни. Большевизм втащил ее через порог в человеческий дом, и теперь она то ли сосуществует с жизнью, то ли уже вовсе заменила ее. По этой причине в точности сказать, кто из героев Платонова жив (пока жив), а кто уже мертв, нельзя. Все существуют в стадии перехода от жизни к смерти и разница между героями лишь в том, что одни находятся в начале этого процесса, другие приближаются к финалу, а третьи уже мертвецы. Смерть царит и в своем царстве говорить ей нет нужды. Все молчат – потому, что знают. Молчат – потому что ничего нельзя сделать. Молчат – потому что в этом единственный признак человеческого достоинства, чего-то, что ты значишь сам по себе.
Платонов не говорит, когда именно и с чего началось это царство. Но он ясно дает понять: его конца, как второго пришествия и воскресения мертвых, ждать не следует.
С этой же констатации начинает свой «Реквием» Ахматова:
* * *
Со встречи голоса и молчания – молчания как смерти – начинается главное произведение Поэта. И далее смерть в разных своих ипостасях присутствует в каждой строфе поэмы. А поскольку ее части писались в разное время, то, стало быть, это ощущение не покидало Ахматову никогда. Вспомним о некоторых упоминаниях «молчания – смерти»: стоящие в тюремной очереди женщины «мертвых бездыханней» и охвачены «смертельной тоской»; у каждой «словно с болью жизнь из сердца вынут». Это время – когда «только мертвый спокойствию рад», а над еще живыми «звезды смерти стояли», а летящие недели «о смерти говорят». Специальная часть поэмы напрямую обращена к смерти:
В отличие от классиков ХIХ века и от Андрея Платонова, классика века ХХ в поэзии Ахматовой трактует отношение «молчание – голос» несколько по-иному Посредством соединения голоса Поэта и молчания Народа смерть как молчание преодолевается. Народ начинает жить посредством Поэта, а Поэт обретает бессмертную жизнь, соединяясь с телом Народа. Это интуитивно почувствовала большевистская власть, когда в своей беспощадной борьбе с народом вдруг обнаружила, что ее прежде всегда безмолвный предмет усилий обрел голос.
Почему этого не было у Платонова? Возможно, потому что он первым в ХХ веке открыл свою страшную истину об СССР. В описанном им мире «живут» мертвецы, которые хотя и двигаются, подобно живым, но все немы, подобно мертвым. Отсюда – нечеловеческая речь платоновских героев. Речь людей, которые постоянно немы и только иногда получают возможность что-то сказать.
За народ говорит поэт. Но даже у большого поэта голос есть не всегда. Будем снисходительны. Иногда и он отступает, не выдерживая страшного противостояния со смертью в лице могущественного государства или тирана. В этот момент он на время становится немым, потому что восхваление смерти – конец жизни, отсутствие голоса. Так, Осипа Мандельштама, автора «Мы живем, под собою не чуя страны…» в начале тридцать седьмого неожиданно захватило молчание и он обратился к Сталину. «Я рассказал о том, кто сдвинул мира ось, / Ста сорока народов чтя обычай...» Он «мужество улыбкою связал». «И в дружбе мудрых глаз… /…вдруг узнаешь отца». «…Ему народ родной…», «Могучие глаза решительно добры/Густая бровь кому-то светит близко». «Весь – откровенность…». «Он улыбается улыбкою жнеца». «Есть имя славное для сильных губ чтеца./Его мы слышали, и мы его застали». «Хочу его назвать – не Сталин, - Джугашвили». Следом – еще более страшный приступ немоты:
Я упаду тяжестью всей жатвы,
Как относиться к неприкрытому, хотя и довольно сдержанному славословью? Многие, пишет Н.Я. Мандельштам, советовали уничтожить стихи, будто ничего подобного никогда не было. «Но я этого не делаю, потому что правда была бы неполной: двойное бытие – абсолютный факт нашей эпохи, и никто его не избежал. Только другие сочиняли эти оды в своих квартирах и дачах и получали за них награды. Только О.М. сделал это с веревкой на шее… Ахматова – когда веревку стягивали на шее у ее сына. Кто осудит их за эти стихи?» . И вправду, не нам судить. Доверимся мудрому человеку, а она – Надежда Яковлевна – свидетельствует: когда веревкой давили шею. Какой уж тут голос…
Тема молчания и голоса неожиданно расширяется и дробится, будучи соотнесенной с бытием Ахматовой, Мандельштама и Платонова. Приведу относящееся к Ахматовой, но оно же – копиркой – повторяется у двух других.
Светлана Коваленко констатирует: «Бездомность была характерной приметой быта и бытия Анны Ахматовой. С тех пор как она в 1916 году ушла из дома Гумилева, у нее не было своего дома, даже когда Союз писателей дал ей квартиру, а затем и знаменитую «будку», как она называла свою дачу в Комарове» . Мандельштам и Платонов – тоже вечные скитальцы.
«Меня не знают», раздраженно и горестно говорила Анна Ахматова в последние годы жизни, когда «Реквием» и «Поэма без героя» уже были опубликованы за рубежом, по-прежнему оставаясь под запретом на родине». Запрет на стихи Мандельштама был всегда. Так же под запретом печататься творил Платонов.
«Тропинкой над пропастью», называла Ахматова свою жизнь с 1925 по 1939 год: «…мое имя вычеркнуто из списка живых» . А то, что все же писалось, было откликом на нестерпимую боль безвыходного горя. В полной мере это и про двух других тоже.
Задушенный голос - инобытие молчания? Конечно.
* * *
Недавно Александр Сокуров поделился наблюдением: «Вижу миллионы безграмотных людей не только с точки зрения родного языка, но и с точки зрения всеобщей грамотности – социальной и культурной. Абсолютно дремучее состояние людей, которых можно повести за собой под любыми знаменами: нацистскими, тоталитаристскими, националистическими» . Все это – немые и, что еще страшнее, не озабоченные обретением своего и или чужого, говорящего о тебе голоса.
Итожу. Ахматова не воспринимает народ как конкретную реальность. Ее позиция – полное с ним единство: «…Там, где мой народ, к несчастью, был». Иное у Осипа Мандельштама . Иное – у Андрея Платонова. В отличие от поэтов, автор «Котлована» к народу, пожалуй, наиболее открыт и честен. А потому беспощаден. В одном из рассекреченных недавно доносов на него слышим его собственный голос: «…Люди живут сейчас не по внутреннему закону свободы, а по внешнему предначертанию и все они сукины дети» . Вот так: жестко, без разбора. Так о народе – не он первый. Хорошо известна писательская позиция Варлама Шаламова: беспощадно мстить всем сукам, уничтожавших людей в советских лагерях. Голосом мстить тем, у кого его не только нет, но кто никогда не хотел, чтобы он был. Немым, которые хотели заставить замолчать и говоривших.
Библиография
|
|
© 1998 – 2024 Nota Bene. Publishing Technologies. NB-Media Ltd.
